После бала

Небо на западе уже не светилось розовым, но темнело глубокой синевой, ясной, как абсолютный нуль температуры, который, однако, не обжигает холодом, а приносит только спокойствие.

— Итак, я решил разделить свой дневник на два. Прототипом второго является Джон Делвер, кокторый в самом известном русском переводе рассказа Стивена Кинга, изящного как тёмная сталь старинного клинка, почему-то назван "Де Ивер". Прошу любить и жаловать. Джон, подойди.

Архитектор и Неназванный смотрели на нас с удивлением.
— Мы понимаем, зачем это, но ты читателям обьясни.
— Легко. В новом дневнике будет в общем всё, что и раньше, кроме одного. В нём не будет злобы дня. А как мы разделим темы, вы увидите сами.
Итак, продолжение следует ...

(Начало там, а далее по тегу)

— Дорогой Модестович, не пора написать заключительную записку проекта, которую держал в голове с самого начала?
— Да, пожалуй.

Когда-то давно, в шестидесятые годы прошлого столетия, морской путешественник-одиночка Уильям Уиллис написал в конце повести "Whom the Sea Has Taken": "Человек часто ищет одиночества, чтобы разрешить тайну бытия, но неизменно возвращается к людям. Смертный не может долго оставаться один и не потерять рассудок. Он создан из мяса и костей и нуждается в обществе себе подобных. Каждую секунду своей жизни он что-то получает от других людей и что-то им отдает. С момента появления человека происходил и происходит непрерывный обмен, который служит целью, связывающей всех людей воедино. Даже отшельник, укрывшийся в пещере, не теряет этой связи; все его помыслы направлены к человеку и богу, похожему на человека. Чувствуя рядом присутствие другого, человек легче идет на смерть. Осужденному легче стоять перед виселицей, если палач шепнет ему доброе слово или из толпы зрителей раздастся ободряющий возглас. Он способен даже улыбнуться шутке. Если дружеская рука дотронется до его плеча, ему начинает казаться, что в его сердце все человечество, что он не умрет навечно. Может быть, за несколько часов до этого, ожидая в жутком одиночестве своей камеры, когда дверь откроется последний раз, он в ужасе вскрикивал при одной мысли о том, что его ждет, или старался размозжить себе голову о стену. Человек не может без людей, и если даже он когда-нибудь достигнет звезд, то и там скоро окажутся ему подобные. Один человек не может найти спасения. Нирвана — прибежище слабых. Это я понял, находясь в океане, на пороге бесконечности."

После выхода этой книги Уиллис решил ещё раз выйти в океан на лодке, которую он назвал "Малышка" в честь своей жены Тэдди, с которой прожил всю жизнь.



Из последнего плавания Уиллис не вернулся. Ему было тогда почти 75 лет. Пустую полузатопленную "Малышку" нашли в море недалеко от скалы Роколл. На лодке был найден дневник, буквы в котором были частично смыты водой. Вот последняя запись — то, что удалось разобрать:

“Малышка“ имеет пробоину сверху… выкачиваю насосом тонны… крен судна… высота… ослаблять… я трепещу при мысли… остров Уайт… когда остров Уайт… человек… следующее число… истощение может довести до безумия… час завершить… ошибаться… затопить… гавань… предел… и немедленно пойти ко дну… проклятье… я имею… передайте Т… солнышко ...

Последнее слово Уиллиса, дошедшее до нас, было "солнышко". Даже в конце он думал о той, которую любил всегда.

Вот так и надо. Когда вы любите и любимы, когда у вас есть люди, которые вам дороже себя самого, конечность собственного срока на земле отходит на второй план. В сущности, она совсем не важна. Этот секрет я и имел в виду, когда начинал эту серию записок.

— Так что, будем прощаться? Архитектор вертел в руке пустой бокал.
— Нет, не так всё просто. Это заключение ещё не конец. Ещё о многом надо поговорить с вами, и есть темы, для которых у меня ещё недостаточно знаний. Но главное, что следует прояснить сразу, — это то, что какие бы иные "секреты" я ни описывал, ни один из них не отменит ни единого слова в том, что было сказано сейчас. Подписано и запечатано.

Змейка на перилах витой нестницы, спрятавшаяся среди бронзовых виноградных листьев, сверкнула рубиновым глазом.
Лестница вела в библиотеку.

(Предыдущие записки — по тегу)

— Ты, Модестович, никак не хочешь взять быка за рога. Сыграй нам что-нибудь, имеющее прямое отношение к задуманной теме. Ты же произнёс однажды эти слова: "секрет вечности". Ну так и отвечай.

— Хорошо, — буркнул я. — Их оказывается много, этих секретов. Какой из них главный, увидим потом. Ну вот вам один.

Я знаю, что пространство мысли давно освоено. Если представить его себе как стену или забор, на котором пишут, то эта стена очень длинная, от Платона и раньше до Свасьяна и дальше. И она очень широкая, от Беркли и Юма до Маркса и Лукача, и даже шире. И я осознаю, в отличие от подавляющей массы нашей интеллигенции, что даже над такими "самоочевидными" понятиями как "реальность" думали многие века глубокие мыслители, которые мне не ровня. Так что если о чём и имеет смысл писать в этом контексте, то самое большее о том, как я понимаю прочитанное, услышанное и увиденное. Ведь понимание у людей разное. Понимание — это отражение, а отражение чем-то, да отличается от отражаемого. И не исключено, что отражение что-то добавляет к отражаемому. И, следовательно, есть надежда, что я могу добавить свой маленький камешек в ту стену, вплести свою нитку в узор, не нарушая его гармонии.

Как бы самоочевидным материалисты считают, что "материя дана нам". А дана ли? Для нас существует то, что в нашем сознании, а это как раз никак не материя. Строго говоря, для нас ничего, кроме идеального, нет. Существование внешнего мира принимается на веру. Но вера — это слово будет здесь слишком громко и эмоционально. Правильно будет сказать "картина мира". Это такая вещь, без которой сознание никак не может обойтись. Она строится сама, помимо нашей воли. Иначе придётся перестать думать. Правда, думать полезно не всем, а говорить тем более. И за себя я тут тоже не ручаюсь.

Но в добавлении камешков есть смысл. Невысказанное, как всё идеальное, существует только для вас, и оно исчезнет из этого мира вместе с вами. Но всё сказанное, написанное и созданное остаётся навсегда. Прочитали это другие или нет, запомнили или нет, насколько высоко его оценили, — всё это не имеет ровно никакого значения. Вы вплели свою нитку в узор, и она там осталась. И главное, кроме людей, её есть кому видеть. В этом и состоит секрет вечности, как я его понимаю.

А потому всё, что вы хотите сказать, обязательно надо сказать, если оно для вас дорого. Оно останется. Не это ли имел в виду мессир Воланд, когда сказал, что рукописи не горят?

Do things.

Архитектор молча подлил мне вина. Оно было тёмным, почти чёрным.

Теоретическая физика является разновидностью магии.
Впрочем, и другие занятия могут ею быть, даже плетение ковриков и собирание марок.
Суть — в отношении. Если вы вкладываете в то, чем занимаетесь, часть своего существа, вы можете творить неожиданные и неочевидные вещи.
...
Синий карбункул мерцает, как будто в нём вспыхивает пламя.

Сущность человека всегда тайна, и никому не дано проникнуть туда, даже если он ничего не скрывает. Трудно не спрятать свою душу, а открыть её. Это удавалось в истории очень немногим, и они оставили след в вечности. И то, что я называл "секретом вечности", когда задумывал эту серию записок, это оно и есть — оставить что-то важное после себя. Ещё точнее: это значит сочинить, нарисовать, изваять, снять, — в общем, сотворить что-то такое, что когда человек соприкасается с твоим созданием, оно проникает в его сознание так, что в этот момент он видит мир твоими глазами. Но это не даётся даром.

— Так кто ты такой, Неназванный?
— Я уже сказал тебе. Меня зовут жизнь. И за мной стоит Неназываемое.
Для этого нет названия, хотя оно дано всем, но имени ещё не придумали.
Это ощущения или образы за пределами слов. Все слова рядом с ними выглядят серыми и стёртыми, как тени.
Так мы видели вещи в детстве. Потом эта способность видеть мир таким, какой он на самом деле, незаметно растаяла.
Но память о ней сохранилась. И если хочешь, её можно вернуть.
Для этого не надо никаких усилий, наоборот, нужно просто беззаботное смирение, humility with a light heart.
Оно дано всем, а не только избранным. Стоит только захотеть, и оно придёт к вам, рано или поздно.
Вы сразу его узнаете.

— Так просто?
— Да, почти просто. Но надо заплатить.
— Чем?
— Догадайся сам.

Алое украшение на белоснежной рубашке светилось.

— Кровью?
— В каком-то смысле да.

(Фрагменты, которые ещё предстоит расшифровать)

Как одним словом обозначить проект, в который вкладываешь душу и скрепляешь собственной кровью? Нечто, растущее из твоей сущности, а не подслушанное и заёмное? Стивен Кинг называл это "ка", или место, куда ты идёшь.

( Read more... )

На площади темнело. В просветы между кленовыми листьями виднелись звёзды.

— А что ты скажешь о последней битве между добром и злом, брат? Многие думают, что после неё настанет мир и благоденствие. Пусть наш гость послушает перед новым походом в библиотеку.

Я взглянул на Архитектора и похолодел: его голова превратилась в голову чёрного леопарда. Он приоткрыл глаза, и они засветились холодным голубым светом, как алмаз в его кольце. Но голос прозвучал неожиданно мягко.

— В последней битве не выживет никто.
— И это неизбежно?
— У вас всегда есть выбор.
— И что надо делать, чтобы этого не случилось?
— Жить. А теперь иди, у тебя ещё много дел.

— Архитектор всегда недолюбливал манихеев, — шепнул мне на ухо Неназванный.

Из старых записей — но я должен выложить это снова. Для всех, но не для всех.

***

... Чтобы не затеряться на кругу возвращений
И отыскать в тумане этот бульвар осенний
Там где листва с годами все желтее и суше
И где стоят обнявшись наши с тобою души

***

Видел во сне себя в зеркале. Оттуда на меня смотрел холёный красавец без единого седого волоска в совершенной причёске, одетый в элегантнейший чёрный костюм. Поражённый несходством, я с сомнением оглядел свою ковбойку и потёртые джинсы. Отражение улыбнулось и подмигнуло мне.

***

Это возможно — прорыв в невиданное счастье свободы, мелькнувшей однажды окном синевы в кронах деревьев, пролетавших мимо вагона. Оно рассыпано всюду, и только от нас зависит, взять его или пройти мимо по делам. Увидеть тайну в листе манжетки, в ракушке или в старом фонаре, выйти на минуту из рамок привычных чужих понятий, истин, ценностей — это можно понимать и как развлечение. Но розы в моём саду шепчут мне, что на самом деле тут скрыто немножко больше.

***

Обычных людей нет. Все мы искры неизвестного нам духа. И в этом смысле мы все равны.

***

Я снова начал чувствовать звёздный ветер. Он ерошит мне волосы и диктует апокрифы.

Если меня ещё спросят "чей Крым", я однажды отвечу: мой.

... Место называется Верхняя Ореанда. Туда в конце пятидесятых приехали мои родители, ну и я вместе с ними. Лейтенант и учительница.
А было мне тогда три года, но я помню себя с пяти.
Море открывается с крыльца нашего дома на юг. Далеко внизу между кронами деревьев ползают маленькие автобусы. А дальше синева до самого горизонта. Там, наверно, проплывал Ясон со своей дружиной по пути в Колхиду.
Налево горы спускаются рядами, чем дальше, тем синее. Направо горизонт светел до белизны от заходящего солнца. Там возвышается гора с крестом на макушке, а за ней моему воображению рисовался край обитаемого мира. Туда и обратно летает только ветер. Вот и сейчас он вернулся и шевелит резные листья дуба во дворе. Эти листья напоминали мне о геральдике времён Артура — с тех пор как научился читать.
В те годы ощущения были настолько ярки, что потом казались утерянными навсегда. Пришлось заново учиться искусству видения, и на этом пути нашлось много открытий. Но о них как-нибудь в другой раз.

ЛАСТОЧКА (1920)

Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
Прозрачны гривы табуна ночного,
В сухой реке пустой челнок плывет,
Среди кузнечиков беспамятствует слово.

И медленно растет как бы шатер иль храм,
То вдруг прокинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.

А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.